Записи авторского чтения фрагментов повести «ВСПЯТЬ»

                Опубликованы в CD-журнале «Девушка с веслом» (2005, № 3)

1. Город стоял в пустыне. Но пустыня была — далеко. Возможно, где-то рядом с городом росли горы. Но это не важно. Главное, что пустыня — была. И была повсюду. <…> В городе никто не жил. В нём либо умирали, либо рождались. Как умерли два моих деда. Один из них родился в пустыне, а другой в степи, у ещё более далёкого моря. Как родился я. И брат мой. Но мы больше не живём в городе. <…> Итак, я покинул город. Или город покинул меня, выпрыгнул из вагона поезда, проходящего через пустыню. Там и остался. В пустыне. А может, всё ещё бредёт по шпалам, пытаясь догнать тот поезд. Но тщетно! Поезда движутся быстрее, чем города, но медленнее, чем усатые дядьки, бегущие впереди печально известного локомотива. Однако город перемещается в пространстве всё же быстрее, чем караван. Поэтому, когда по городу шли верблюды, он умудрился с такой бешеной скоростью выскользнуть у них из-под копыт, что типовые девятиэтажки даже не поцарапали их рыжие животы, покрытые свалявшейся шерстью. Как раз в такой типовой девятиэтажке мы и жили.
Слушать, 1,25 МБ

2. На подоконнике стоял аквариум с парочкой тритонов. До тритонов в авариуме жила раковина-беззубка, которая съела маленького сомика. А до сомика в аквариуме жили чёрные рыбы-телескопы. Но они умерли. Самец умер. Вдовец. Ещё раньше умерла самка. А до телескопов аквариум был сухой и вмещал в себя двадцать литров воздуха, которым дышала морская свинка Роза, захлебнувшаяся в собственном счастье. А до Розы — белый хомячок Хуан-Мануэль. Белый с красными глазами. Наверное, он был самкой, хоть и носил мужское имя из низкопробного мексиканского телесериала. А до Хуан-Мануэля снова была вода, где плавали между кустиками роголистника неприхотливые гуппи. Гупёшки. Как ни странно, и они умерли. А ещё раньше аквариума вообще не было.
Слушать, 705 КБ

3. Пыль была двух видов. Домашняя и уличная. Уличная валялась на улице. В палисадничке перед окнами. Там это была земля. Толчёная земля. Пережёванная солнцем. <…> Можно делать из уличной пыли — бóбочку. Делается бóбочка так: берётся щепотка пыли. Только чтобы это была чистая пыль. Без песчинок, без веточек, без муравьиной лапки. И нужно плюнуть на ровную поверхность, да так, чтобы плевок оказался круглым. Лучше — идеально круглым. И засыпать его пылью. Если поднести ухо, то слышно, как пыль и слюна шипят. А если прислушаться, то можно отчётливо различить, как перешёптываются между собой богачи и бедняки, мудрецы и дураки, мужчины и женщины. Перешёптываются на давно забытом языке пустыни, где есть только одно слово и нет звука [Щ], присущего настоящему шёпоту. Но если совсем хорошо вслушаться, то можно уловить и второе слово — «пиш-пиш». Этим словом приманивают кошку. И вот образуется круглая приплюснутая бляшка. Она должна высохнуть. А как только она высохнет, её надо усиленно тереть указательным пальцем. Полировать до черноты. Это и будет бóбочка. Круглая, как солнце. Как ночное солнце, чёрное и невидимое. А домашняя пыль — серая и волокнистая. Домашняя пыль лежала на полках, на книгах, на столах, на тумбочках, на телевизоре, на подоконниках, на плечах и головах деревянных голых тётек. Но больше всего её было — под кроватями. Там-то она комковалась, облепливала несвежие носки, цеплялась к забытым игрушкам и пачкала пальцы. А забытые игрушки пропадали. Исчезали. Испарялись. Засасывались пространством квартиры. Терялись во времени квартиры. Их никто никогда больше не находил. И не найдёт. Поэтому, когда терялась вещь — и терялась в квартире, и мы точно знали, что в квартире, — и долго не могла найтись, то бесполезно было искать её дальше. Это всё. Это она так пропала. Домовой забрал.
Слушать, 1,72 МБ

4.  Любимой нашей ёлочной игрушкой был белый стеклянный домик, засыпанный белым стеклянным снегом. <…> За его неповторимый запах любил я этот стеклянный домик. Ни одна вещь в квартире не пахла так, как он. Потому, наверное, что он, как всякая ёлочная игрушка, пустой внутри. И в нём спёрся воздух времени, когда меня не было. Когда его навешивал на искусственные ёлочные ветви кто-то не подозревающий о моём грядущем существовании. (Ёлочные игрушки — лучший сосуд для хранения старого воздуха). А когда домик разбился, то и воздух вышел из него и уже ни в одной вещи не смог спрятаться. Так и растворился. Капля в море. А моря — не было. Была пустыня. <…> Надо на обои почаще глядеть, чтобы не тошнило. Следить за их повторяющимся рисунком: чёрточками, цветочками, зигзагами, розетками, точечками… За пятнами человечьей крови. От убитых комаров. Это в жилых комнатах. А в прихожей обои были клеёнчатые. Изображали тёмную кирпичную кладку, а на ней — горящие свечные светильники. Нарисованные, конечно. Много-много свечей — от пола до потолка. И зачем столько светильников? Так вот, интереснее всего — рассматривать «кирпичики», их «узор». Вроде ничего там нет, беспорядочные пятна, а вглядишься — и начнут вырисовываться искорёженные пещеры, а в них из темноты выступают разные рожи: добрый череп с бородой, хохочущая старуха с длинным крючковатым носом и провалившимися щеками, пятиногие собачки, конские головы, скрюченные ладони. А как выйдешь за двойную дверь (сперва за деревянную, обитую рифлёными досочками, затем — за железную), как выйдешь, так там никаких тебе обоев. Первый этаж подъезда. Серые бетонные стены. Двери лифта. Двери в две квартиры. Шесть ступенек. Ровно шесть. <…> Та дверь в подъезд — на замке. Когда кто звонит снаружи, перед подъездной дверью, мы выглядываем в окно маленькой комнаты, бабушкиной. И смотрим, кто. А вдруг — воры? Иногда кто-то звонил ночью, снаружи. Родители выскакивали, заглядывали за штору: кто? Никого. Или есть кто-то? Тогда надо одеялом с головой накрыться: лучше всего от воров помогает. Никого? Или — они? А звонит кто-то перед внутренней дверью. Днём, когда страшнее. Смотришь в глазок — тёмные щёки там. И говорят: «Открывай». А я не открываю. Прислонюсь к двери и молчу. Стучатся. «Открой тебе говорят». А потом — молчат за дверью. Бывает такое. Позвонили — и молча стоят. А дальше — вообще рукой глазок прикрывают. Это разве воры? Что у нас красть-то? Разве убить кого. А когда и звонок и никого нет, значит, дети балуются. И точно. Бывает, услышишь звонок, выглянешь в окно, а там — дети разбегаются. Но когда никто не разбегается и нет никого, тоже думаешь: дети. Отмахнёшься. Успокоишь себя: дети так дети. А вдруг — не дети? А вдруг — на мозолистых его пятках — пыль?! И затопчет ковры. Разломает деревянных тётек.
Слушать, 2,65 МБ